Неточные совпадения
Долго Левин не мог успокоить
жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что чувство жалости в соединении с вином сбили его, и он поддался хитрому влиянию Анны и что он будет избегать ее. Одно, в чем он искреннее всего признавался, было то, что, живя так долго в Москве,
за одними разговорами,
едой и питьем, он ошалел. Они проговорили до трех часов ночи. Только в три часа они настолько примирились, что могли заснуть.
— Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить вас… чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И
за это вы будете пользоваться правами честной
жены, не исполняя ее обязанностей. Вот всё, что я имею сказать вам. Теперь мне время
ехать. Я не обедаю дома.
Окончив речь, губернатор пошел из залы, и дворяне шумно и оживленно, некоторые даже восторженно, последовали
за ним и окружили его в то время, как он надевал шубу и дружески разговаривал с губернским предводителем. Левин, желая во всё вникнуть и ничего не пропустить, стоял тут же в толпе и слышал, как губернатор сказал: «Пожалуйста, передайте Марье Ивановне, что
жена очень сожалеет, что она
едет в приют». И вслед затем дворяне весело разобрали шубы, и все
поехали в Собор.
По тону Бетси Вронский мог бы понять, чего ему надо ждать от света; но он сделал еще попытку в своем семействе. На мать свою он не надеялся. Он знал, что мать, так восхищавшаяся Анной во время своего первого знакомства, теперь была неумолима к ней
за то, что она была причиной расстройства карьеры сына. Но он возлагал большие надежды на Варю,
жену брата. Ему казалось, что она не бросит камня и с простотой и решительностью
поедет к Анне и примет ее.
Внешние отношения Алексея Александровича с
женою были такие же, как и прежде. Единственная разница состояла в том, что он еще более был занят, чем прежде. Как и в прежние года, он с открытием весны
поехал на воды
за границу поправлять свое расстраиваемое ежегодно усиленным зимним трудом здоровье и, как обыкновенно, вернулся в июле и тотчас же с увеличенною энергией взялся
за свою обычную работу. Как и обыкновенно,
жена его переехала на дачу, а он остался в Петербурге.
Сестры Сомовы жили у Варавки, под надзором Тани Куликовой: сам Варавка уехал в Петербург хлопотать о железной дороге, а оттуда должен был
поехать за границу хоронить
жену. Почти каждый вечер Клим подымался наверх и всегда заставал там брата, играющего с девочками. Устав играть, девочки усаживались на диван и требовали, чтоб Дмитрий рассказал им что-нибудь.
Поехала жена с Полей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой — в кабинете, вижу, огонь,
за столом моим сидит Полин кавалер и углубленно бумажки разбирает.
В таком состоянии он был сегодня. Приближение Нехлюдова на минуту остановило его речь. Но, устроив мешок, он сел по-прежнему и, положив сильные рабочие руки на колени, глядя прямо в глаза садовнику, продолжал свой рассказ. Он рассказывал своему новому знакомому во всех подробностях историю своей
жены,
за что ее ссылали, и почему он теперь
ехал за ней в Сибирь.
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы заплатить
за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и
жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить
еду сидящему в долговом отделении мужу.
Маланья Сергеевна с горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего сына; но он все только отписывался, благодарил отца
за жену,
за присылаемые деньги, обещал приехать вскоре — и не
ехал.
Крестный твой
поехал в Омск, там выдаст замуж Поленьку, которая у них воспитывалась,
за Менделеева, брата
жены его, молодого человека, служащего в Главном управлении Западной Сибири. Устроит молодых и зимой вернется в Покровский уезд, где купил маленькое именье. Я все это знаю из его письма — опять с ним разъехались ночью под Владимиром. Как не судьба свидеться!
— А например, исправник двести раков съел и говорит: «не могу завтра на вскрытие
ехать»; фельдшер в больнице бабу уморил ни
за што ни про што; двух рекрут на наш счет вернули; с эскадронным командиром разбранился; в Хилкове бешеный волк человек пятнадцать на лугу искусал, а тут немец Абрамзон с
женою мимо моих окон проехал, — беда да и только.
С вокзала он прямо
поехал в «Эрмитаж». Гостиничные носильщики, в синих блузах и форменных шапках, внесли его вещи в вестибюль. Вслед
за ними вошел и он под руку с своей
женой, оба нарядные, представительные, а он-таки прямо великолепный, в своем широком, в виде колокола, английском пальто, в новой широкополой панаме, держа небрежно в руке тросточку с серебряным набалдашником в виде голой женщины.
— Ну, так я, ангел мой,
поеду домой, — сказал полковник тем же тихим голосом
жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день — то я дома, а Мари здесь, то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась;
за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
Генерал пригласил его, чтобы посоветоваться с ним: необходимо ли
жене ехать за границу или нет, а Мари в это время сама окончательно уже решила, что непременно
поедет.
Молодые парочки
едут на Урал, где и узнают сначала, что они крепостные Лаптева, следовательно, попали в крепостные и их
жены, все эти немки и француженки, а затем они из-под европейских порядков перешли прямо в железные лапы Никиты Тетюева, который возненавидел их
за все:
за европейский костюм,
за приличные манеры, а больше всего
за полученное ими европейское образование.
— Здорово, мать! Куда
едешь? В Чистополь? Знаю, бывал там, у богатого татарина батраком нага. А звали татарина Усан Губайдулин, о трех
женах был старик, ядреный такой, морда красная. А одна молодуха, за-абавная была татарочка, я с ней грех имел…
Пугачев и
поехал, но пред его возвращением зять его, Прусак, бывший Зимовейской станицы казак, а ныне состоящий в Таганрогском казацком полку, явился у нас и на станичном сборе показал, что он с
женою и Василий Кусачкин, да еще третий, по уговору Пугачева, бежали
за Кубань на Куму-реку, где он (Прусак), побыв малое время, оставил их и возвратился на Дон.
— Да кто тебе сказал, что я
поеду жить в Запорожскую Сечь? Нет, любезный! как я посмотрел на твоего боярина и его супругу, так у меня прошла охота оставаться век холостым запорожским казаком. Я
еду в Батурин, заведусь также
женою, и дай бог, чтоб я хоть вполовину был так счастлив, как твой боярин! Нечего сказать: помаялся он, сердечный, да и наградил же его господь
за потерпенье! Прощай, Алексей! авось бог приведет нам еще когда-нибудь увидеться!
Видя, что в деревне нельзя и нечем жить, Терентий сдал
жену брата на попечение бобылке
за полтинник в месяц, купил старенькую телегу, посадил в неё племянника и решил
ехать в губернский город, надеясь, что там ему поможет жить дальний родственник Лунёвых Петруха Филимонов, буфетчик в трактире.
«
Поехали мы, — сказывал он, — с Саничкой (так он называл
жену)
за границу через Одессу, но нам пришлось два дня поджидать парохода в Вену, а от нечего делать вечером я ушел в клуб. Мне страшно не повезло, и в час ночи я вернулся в номер и разбудил
жену словами: «Саничка, мы
ехать за границу не можем, я все деньги проиграл».
Передав
за обедом
жене известие о смерти Ивана Ильича и соображения о возможности перевода шурина в их округ, Петр Иванович, не ложась отдыхать, надел фрак и
поехал к Ивану Ильичу.
Поехав в Москву из деревни, на станции съезжаюсь я с одним барином; слово
за слово, вижу, что человек необыкновенно добродушный и даже простой; с первого же слова начал мне рассказывать, что семейство свое он проводил в Москву, что у него
жена, три дочери, из коих младшая красавица, которой двоюродная бабушка отдала в приданое подмосковную в триста душ, и знаешь что, mon cher, как узнал я после по разговорам, эта младшая красавица — именно моя грезовская головка!
Я с ним не встречался; но когда, распорядивши все, собирался
ехать к своим, то — нечего делать! — послал к нему сказать мой поклон, что я дня через три буду с моей
женой, а в следующее воскресенье будет у меня здесь свадебный бал, и что гости уже званы, так чтобы сделал мне братское одолжение, не трубил бы по утрам и ничего бы не беспокоил нас по ночам и во время бала,
за что останусь ему вечно благодарным.
Голоса мужа и
жены становились все возбужденнее, смех толпы все громче. Опасаясь, что в случае задержки все это может кончиться какой-нибудь катастрофой, я быстро перебежал через небольшую площадку и стал открывать свои ворота, в уверенности, что Степан
едет к нам, и с намерением у своих ворот заступиться
за него и остановить толпу.
— Ну, так пиши
жене, чтобы
ехала. Билет даровой выхлопочу. Тут у нас дорожная будка очистится; уж попрошу
за тебя начальника дистанции.
Из сада
поехали дальше, на ферму Шелестовых. Здесь остановились около ворот, вызвали
жену приказчика Прасковью и потребовали парного молока. Молока никто не стал пить, все переглянулись, засмеялись и поскакали назад. Когда
ехали обратно, в загородном саду уже играла музыка; солнце спряталось
за кладбище, и половина неба была багрова от зари.
Священник. Теперь
еду к архиерею на испытание. Боюсь, что сошлют в Соловецкий. Думал одно время
за границу бежать, вас просить, потом раздумал: малодушие. Одно —
жена.
— Я, брат, с
женой и с дочерью здесь. В Гранд-отеле стоим.
За границу
ехать собираемся.
Степанида вдруг заплакала и поклонилась в землю; Родион тоже повалился, показывая свою широкую коричневую лысину, и при этом едва не зацепил вилами свою
жену за бок. Елена Ивановна сконфузилась и
поехала назад.
— Человеколюбие — палка о двух концах! — раздраженно сказал Кирилов. — Во имя того же человеколюбия я прошу вас не увозить меня. И как странно, ей-богу! Я едва на ногах стою, а вы человеколюбием пугаете! Никуда я сейчас не годен… не
поеду ни
за что, да и на кого я
жену оставлю? Нет, нет…
— Я боялся не застать вас, — продолжал он. — Пока
ехал к вам, исстрадался душой… Одевайтесь и едемте, ради бога… Произошло это таким образом. Приезжает ко мне Папчинский, Александр Семенович, которого вы знаете… Поговорили мы… потом сели чай пить; вдруг
жена вскрикивает, хватает себя
за сердце и падает на спинку стула. Мы отнесли ее на кровать и… я уж и нашатырным спиртом тер ей виски, и водой брызгал… лежит, как мертвая… Боюсь, что это аневризма… Поедемте… У нее и отец умер от аневризмы…
Ужинать садиться хотели, как сам Патап Максимыч подъехал. Очень удивился он, застав
жену дома, да еще с дорогими гостями, а то было он, исправив в Осиповке кой-какие дела, думал поутру
ехать в Комаров, а оттуда с дочерью в Вихорево
за Аксиньей Захаровной.
На первой неделе Великого поста Патап Максимыч выехал из Осиповки со Стуколовым и с Дюковым. Прощаясь с
женой и дочерьми, он сказал, что
едет в Красную рамень на крупчатные свои мельницы, а оттуда проедет в Нижний да в Лысково и воротится домой к Середокрестной неделе, а может, и позже. Дом покинул на Алексея, хотя при том и Пантелею наказал глядеть
за всем строже и пристальней.
Напрасно Алмазов уговаривал
жену отправиться домой. Она
поехала вместе с мужем
за город, все время, пока сажали кусты, горячо суетилась и мешала рабочим и только тогда согласилась
ехать домой, когда удостоверилась, что дерн около кустов совершенно нельзя отличить от травы, покрывавшей всю седловинку.
Доронин стосковался по
жене, боялся
за нее,
за сына и молодую сноху, бросил дела на произвол судьбы и
поехал домой.
— Я тоже непременно бы
за границу
поехала, — сказала
жена. — Ну, посмотри номер билета!
«А ведь она бы меня в каждой копейке усчитывала, — подумал он, взглянув на
жену. — Билет-то ее, а не мой! Да и зачем ей
за границу
ехать? Чего она там не видала? Будет в номере сидеть да меня не отпускать от себя… Знаю!»
Ему пришло на мысль: а что если в самом деле
жена поедет за границу?
Из деревни
за Иваном Ильичом приехал на линейке красавец-болгарин:
жена его только что родила к истекает кровью. Иван Ильич
поехал. У роженицы задержался послед. Иван Ильич остановил кровотечение, провозился часа полтора. На прощание болгарин, стыдливо улыбаясь, протянул Ивану Ильичу бумажку и сказал...
Ее лицо нашел он миловидным и очень знакомым по типу. Наверное, она откуда-нибудь с Волги же родом, скорее сверху, из Ярославля, Костромы, Кинешмы; какая-нибудь обывательская дочь, бабенка или девушка; много-много — молоденькая
жена станового, акцизного или пароходского служащего,
едет на ярмарку повеселиться, к мужу, или одна урвалась. Может быть, из воспитанных, потому что держит себя без купеческой чопорности, даже весьма развязно, так что ее примут, пожалуй, и
за особу, склонную к приключениям.
Он тогда
ехал в первый раз
за границу и вез свою первую
жену от чего-то лечиться.
И борода не повиновалась щетке. Он ее приглаживал перед зеркалом и так и эдак, но она все торчала — не выходило никакого вида. Сюртук сидит скверно… После обеда надо опять надевать фрак —
ехать в другое заседание. Тяжко, зато почет. Он должен теперь сам об себе думать…
Жена уедет
за границу… на всю зиму… Успеет ли он урваться хоть на две недели? Да Марья Орестовна и не желает…
Балбинский взял на руки большую корзину и с тоской взглянул на окно… На четвертой станции
жена послала его в вокзал
за горячей водой, и тут около буфета он встретился со своим приятелем, товарищем председателя Плинского окружного суда Фляжкиным, уговорившимся вместе с ним
ехать за границу.
Не было также ни слуху ни духу о московском воеводе и стрельцах. Ермак, считая последним поражением татар власть России в новом царстве совершенно укрепленною, решился, взяв с собою всего десять казаков и поручив город старейшим из своих сподвижников,
поехать в запермский край
за своей молодой
женой.
В постоянных трудах и заботах незаметно пролетало время, которое иначе тянулось бы томительно медленно для Ермака Тимофеевича, с нетерпением ожидавшего возвращения Ивана Кольца с царским прощением. Он решил тогда же, передав власть свою другу и есаулу, тотчас же
ехать к Строгановым, где перед алтарем сельской церкви назвать Ксению Яковлевну своею
женой. Это было для него лучшей наградой
за все им перенесенное и совершенное.
Он припоминал, что он тотчас хотел
ехать домой, но Маруся так мило просила его остаться… Он был очень пьян и позволил себя уговорить, она его раззадорила тем, что сказала, что
жена его бросила, а он бежит
за ней просить прощения.
А вернувшись домой, снова, хворостинка
за хворостинкой, принялся восстановлять свой разрушенный муравейник: наблюдал, как доили коров, сам расчесал угрюмой Насте длинные жесткие волосы и, несмотря на поздний час,
поехал за десять верст к земскому врачу посоветоваться о болезни
жены. И доктор дал ему пузырек с каплями.
За перегородкой на кровати лежала
жена Попова, Софья Саввишна, приехавшая к мужу из Мценска просить отдельного вида на жительство. В дороге она простудилась, схватила флюс и теперь невыносимо страдала. Наверху
за потолком какой-то энергический мужчина, вероятно ученик консерватории, разучивал на рояли рапсодию Листа с таким усердием, что, казалось, по крыше дома
ехал товарный поезд. Направо, в соседнем номере, студент-медик готовился к экзамену. Он шагал из угла в угол и зубрил густым семинарским басом...
Колосов и Померанцев живут по соседству и поэтому
ехали домой на одном извозчике. Дорогой Померанцев очень много говорил о сегодняшнем деле, жалел Таню и радовался снисхождению, которое дано Хоботьеву. Колосов отвечал односложно и неохотно. Дома Колосов, не торопясь, разделся, спросил, спит ли
жена, и, проходя мимо, детской, машинально взялся
за ручку двери, чтобы, по обыкновению, зайти поцеловать детей, но раздумал и прошел прямо к себе в спальню.